Хреновинка [Шутейные рассказы и повести] - Вячеслав Шишков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мистер Деларю в нерешительности остановился возле голубого коммунального домика, арендованного бывшим его владельцем. Минуты две раздумывал: звонить ли с парадной или тихо, смирно с черного крыльца. Но, сообразив, что он как-никак директор, может быть, кандидат в заслуженные артисты, а купчишка, пред квартирой которого он стоит, наверное, живоглот, выжига, лишенец, ну и… дыр-дыр-дыр, — с парадной.
Отпер сам Петр Петрович Самохвалов, — слабая карикатура на Сократа, — присадистый, курносый, лысый, с подстриженной рыжей бородкой, очки на лоб, — видно, близорукий, что-нибудь читал.
— Чем могу? — недовольно сощурил он свои сморщиненные белесые глаза.
— Представляюсь, директор первоклассный цирк Роберти фон Деларю… — при этом держа цилиндр двумя кончиками пальцев, директор галантно провел им горизонтальную черту пред самым животом купца.
— Извините, нам в цирк не по пути…
— Короткий слово! — и директор вставил в цыганский глаз монокль. — Наслышамшись о вашем просвещенном добродетели…
— Что, денег? Нету у меня денег! — купец мотнул головой так сильно, что его очки переехали к виску. — Эвона какие налоги с вам дерут… Впору самим в цирк поступать ломаться…
— Под верный обеспеченье!.. Аля франсе… — вновь воскликнул директор и бочком, оттирая хозяина, пролез в крыльцо.
— Какое ж у вас может быть солидное обеспеченье? Да проходите в комнату… А вы, простите, бога ради, не новый финспектор?
— Нет, нет!.. Что вы. Мы ваших финов боимся… эго, как ее?., в два раз хуже холер…
— И вам прижимка?.. — захлебнулся удовольствием купец.
— О-о-о! — закатил глаза директор и вздохнул. Он стоял теперь в похожей на часовню комнате хозяина, поспешно перекрестился на иконы и сказал:
— Еще раз адью от всего сердца.
— Вот это приятно, — улыбнулся хозяин, — милости просим присести. Видать, не русский, а религию блюдете…
— О, да, да… Я ошень, ошень религиозна.
— Так, так… Много мирсите вас… А вот мы по-иностранному не можем, все больше по-русски выражаемся. Та-а-к… Ну-с, а какое ж обеспеченье у тебя?
— Например, дрессированные мыши. Двенадцать штук.
— Что? Мыши?! Да ты шутишь или смеешься? На какой ляд мне твои мыши? Их любая кошка съест… Вот тебе и обеспеченье.
— Напрасно такой понятий о мышах… Мышь мышу рознь…
— Тьфу! Да я их больше разбойников боюсь. А нет ли у тебя золотых часов? Нуждаюсь в часах.
— Часов, извиняюсь, нет. А вот коза с Карпатов. Очень дрессированная, дойная.
— Коза — не подходяво. Я человек холостой, в годках. Правда, что монашка приходит ко мне по субботам полы мыть, это верно. А вот нет ли у тебя колечка с бриллиантом? В этом товаре шибко нуждаюсь.
— Нет, колечка, извиняюсь, нема, а вот аля слон есть.
— Слон?
— Так точно, слон…
— Под слона могу. Это все-таки видимость… Сколько желаешь в долг? Да как тебя звать-то?
— Роберти Робертинович, а попросту — Франц Францыч. Мне желательно два ста пятьдесят, ну, в крайнем случае, три ста, не откажусь и от пять сот.
— Что?! Да ты очумел, никак. Окстись!.. Пять червонцев и — ни гроша больше. И то от силы… И то после личного усмотрения… Велик ли он?
— Слон молодая малчик… Старая аля слон в Африке стоит пять тыщ. Я давал три. А молодая слон, как я член кооператива, отдали за полтора тыща золотом.
Петр Петрович поспешно взял картуз, сказал:
— Пойдем усмотренье животной делать. Ежели зверь надежный, семьдесят пять дам. Вернешь сто. А в срок не вернешь, — слон мой. Слонов я уважаю. Я его в огороде буду держать. Выращу — продам. Условье заключим домашнее. Я к ихнему, советскому нотариусу не пойду. Даже противно мне все это ихнее. С глазу на глаз говорю тебе, как честный человек. Идем, Франц Францыч…
— Слон сейчас ерпертиц делает. Будьте столь добры через трисать пьять минута. Площадь на соборе.
— Ха-ха. На соборе. Понимаю.
Директор чуть не бегом, к сооружаемому цирку — быстро все наладил к приему простоватого купца-заимодавца.
Вскоре явился и Петр Петрович Самохвалов. С тучным упитанным брюшком, рыжебородый, раскрасневшийся, он повиливал картузиком в пухлой руке, щурился на встречных и обмахивался клетчатым платком. На его отечных ногах суконные о длинных голенищах сапоги.
— Але за мной, прошу, — сказал хозяин: он в желтом казакине, в красной турецкой феске, из-под которой живописно свисал черный чуб, в руке хлыст дрессировщика.
Подошли к палатке, обращенной входом к посеревшему вечернему востоку.
— Вот молодая объективная слон тридцать три годофф, — коверкая язык, сказал директор. — Кличка Тубо.
— Тридцати трех?! Так сколько ж они, дьяволы, живут?
— Полтыща лет живут.
— Аяяй… Аяяй! — и Петр Петрович прищелкнул языком. — Вот бы столько нам с тобой…
Меж тем слон Тубо, величиною с обыкновенную корову, переваливаясь с боку на бок, топтался на месте и старательно раскачивал хоботом вправо-влево.
В палатке довольно сумрачно, и подслеповатый Петр Петрович попросил:
— А нельзя ли его выманить на улицу? Туба, Туба, Туба!.. На сахару, на!
— Никак не можно. Будет убежаль… Лошади боятся, люди боятся… Нет… Вот пожалте в цирк, представленье, там светло.
Петру Петровичу показалось, что слон чихнул.
— Будь здоров, — слегка поклонился он слону.
Слон взмотнул хоботом, подпрыгнул передними ногами и опять чихнул. Директор сердито кашлянул.
— Ого, насморк… — пособолезновал купец.
— О, нэт, нэт!.. Это у него отрижка… В живота.
— А пошто же он ни разу не взмигнул? Пялит глаза, а не мигает.
— Это немигающий пород.
— А пошто же уши не шевелятся?
— Шевеленье ушей с пятидесяти лет, хозяйн.
Петр Петрович удивленно оттопырил губы, покачал головой, сказал:
— Ну, ничего, ничего… Слонишка добрый. Ничего. Получишь сто рублей. Отдашь полтораста. Приходи вечером на квартиру.
Он подал директору два пальца и направился к набережной.
Фыркая, постреливая и распространяя вонь, трехколесная машина промчалась мимо него под гору. В прицепке — чернобородый заместитель председателя исполкома.
Петр Петрович остановился, негромко закричал: — Усь, усь, усь! — и быстро сделал из двух указательных перстов крест: верное средство, — либо колесо долой, либо в ухабе седоки закувыркаются, как зайцы. Однако классовые враги купца благополучно взяли ухаб и ходко подымались в гору.
Петр Петрович разочарованно присвистнул и промямлил в бороду:
— Чтоб вам в неглыбком месте утонуть.
* * *В четверг началась ярмарка На цирке заалел кумачный флаг. Вся площадь покрылась лесом поднятых оглобель. Пропахший конской мочой и дегтем раскаленный воздух ржал, свистел, дудил, потрескивал и барабанил. Потные горожане и крестьяне расхаживали среди многочисленных парусиновых балаганов и за отсутствием нужных товаров покупали пряники, горшки, халву, игрушки, уксусную эссенцию, помаду, ярославский сухой квас. У кооперативных палаток не пробьешься. Жулики вырезывали у зевак карманы. В двух местах поймали конокрадов. В третьем, у собора, ревнивый муж попробовал поучить со щеки на щеку жену, но тотчас же попал в участок. Возле каруселей захлебывались гармошки и шарманки, им подвывали нервно настроенные псы. Солнечный день обливал всех зноем. У мороженщиков— очередь. Ребята и бездельники, проглотив на пятачок мороженого, снова становились в хвост.
Цирк успел выдержать три дневных сокращенных сеанса — пятнадцать копеек вход — и готовился к вечернему "гала-представлению".
Всякий-раз народу набивалось до отказа. Стены цирка трещали. Директор Роберти боялся, как бы галерка не провалилась в тартар.
Но вот и "гала-представление".
Петр Петрович Самохвалов, плечо в плечо с миловидной полной женщиной в шелковом платочке, торжественно восседал на третьем месте, красовался: то залихватски подбоченится и выставит ногу в суконном сапоге, то помашет беленьким картузиком и крикнет чрез весь цирк бородатому приятелю:
— Наше вам! Гуляем?!
Время от времени он тянет из боржомной бутылки настоянную на калгане водку и передает ее своей очаровательной соседке:
— Освежитесь, мадам Матрешечка: жара!
Меж тем представление идет своим порядком: восьмилетняя Тамара, одетая ангелочком с крыльями, разъезжала по маленькой арене на Жозефине-Неподгадь, проскакивала в обруч, посылала воздушные поцелуи Петру Петровичу, галерке, начальству и всему цирку враз. Жозефина-Неподгадь, к удовольствию директора, вела себя прилично.
Следующим номером директор Деларю становился посреди арены, раскидывал руки в стороны, изображая собой крест, и кричал куцым собачонкам:
— А руки мисс алё!!
Собачонки Шахер-Махер с разбегу перепрыгивали через хозяина и, тяфкнув на публику, ходили по арене на дыбках. Шахер одета в красненькую юбочку, Махер — в желтые штанишки.